Игорь Гамаюнов - Именем закона. Сборник № 2

— Навалом, — вполголоса отвечаю я. — Слушай, сержант, внимательно. Отопри девятое купе — да так, чтоб ни одна душа не слышала. Приведи ко мне сюда пассажира из второго купе и проводника. С ними будь особенно осторожен — чтобы ни единого шороха. Сможешь?

— Конечно.

— Ну, дуй…

Не знаю, что говорил им мой помощник, но и Гаврилыч, и Лисневский возникают передо мной неслышно, точно привидения, и не произносят ни звука. Я коротко объясняю задачу, после чего сержант, а за ним Гаврилыч уходят в девятое купе. Родион Романович задерживается, пытается что-то сказать, но я слегка подталкиваю его в спину и посылаю вслед за ними.

Коридор по-прежнему пуст. Ощущение, что пассажиры давно спят, но я знаю, что это не так. Где-то, за одной из этих дверей, притаился человек, которого я ищу…

Осторожно прикрываю за собой дверь девятого купе. Сажусь слева, ближе к перегородке, отделяющей нас от восьмого купе.

Во тьме едва проглядывается грузная фигура Гаврилыча. Лисневский сидит рядом, а сержант у двери в позе человека, в любую минуту готового к прыжку. Думаю, что в таком положении ему вряд ли удобно, а ждать, возможно, придется очень долго.

Наступившую тишину можно было бы назвать полной, если бы не стук колес да поскрипывание деревянной обшивки…

Я собираю все силы, чтобы не дать себя убаюкать размеренному покачиванию вагона, сонной атмосфере в купе.

Надо сосредоточить на чем-то внимание. Перевожу взгляд на светящийся циферблат часов. Еще и еще раз взвешиваю все, что мне известно, и снова прихожу к выводу, что преступник обязательно постарается вернуться, чтобы продолжить поиски. Он убежден, что в вещах и чемодане убитого денег нет. Значит, не может не предположить, что они спрятаны где-то в купе. Он обязательно вернется. Если алчность одержит верх над осторожностью. Судя по всему, так оно и будет. Весь вчерашний вечер он ждал случая проникнуть туда. Сейчас он нетерпелив, бдительность его притупилась. Утром и днем он в купе не войдет. Значит, ночью! Важно не пропустить этот момент. Временами мне начинает казаться, что он уже там, за стеной, уже ищет…

Сержант осторожно меняет позу, опирается согнутыми в локтях руками о колени. На этот раз он устроился лучше и может ждать хоть до утра, чего не скажешь обо мне. Чем больше проходит времени, тем сильней давит тревога, тем больше сомнения…

Бесконечно долго тянутся минуты. Кажется, мы сидим здесь целую вечность. Меня снова клонит ко сну. Веки наливаются свинцом. Сейчас бы подставить голову под струю холодной воды. Или встать, размять затекшие ноги. Но эта роскошь нам недоступна.

«Конечно же, — думаю я, — он решил, что риск слишком велик, и давно спит. А утром, когда состав загонят в тупик, он спокойно…» Я не успеваю закончить свою мысль.

Какой-то звук доносится сквозь перегородку. Напряженный до предела слух старается уловить еще хотя бы один шорох. Тщетно. Никто из сидящих не подает признаков беспокойства. Неужели показалось?.. Так или иначе надо принимать решение. Если сейчас блокировать восьмое купе и там никого не окажется — вся моя затея летит к чертям. Если же преступник там, а мы будем ждать и дальше, то можем упустить его, дать уйти.

Еще раз взвешиваю все «за» и «против».

Нет, надо ждать.

Бесшумно придвигаюсь к перегородке. Кожей лица ощущаю ее шершавую поверхность, прижимаюсь к ней, выжидаю, притаив дыхание. Мгновение спустя отчетливо слышу, как по стенке ящика под нижней полкой провели рукой. Потом осторожно закрыли крышку…

Он там! На этот раз никаких сомнений.

Выпрямляюсь. Достаю из наплечной кобуры пистолет, снимаю его с предохранителя. Вижу, что сержант последовал моему примеру.

Мы выходим в коридор. Сергей, обойдя меня справа, стремительным рывком отодвигает дверь восьмого купе. В образовавшемся проеме темно.

— Сопротивление бессмысленно! — слышу я свой собственный голос. — Поднимите руки и выходите спиной вперед!

Секунды тянутся долго, очень долго. Затем раздается звон разбитого стекла. Вместе с порывом холодного промозглого воздуха из купе вылетает короткая, как блеск молнии, вспышка. Потом резкий звук выстрела. Одновременно с сержантом бросаюсь вперед, в темноте натыкаюсь на чью-то спину. Толчок от второго выстрела отдается в моем теле. Пуля с визгом рикошетит о металл, вспарывает обшивку.

Свет заливает купе, и я встречаю яростный взгляд лежащего на полу Кваскова…

Лисневский шепчет мне на ухо:

— Это он, товарищ капитан. Я узнал его голос. Это он был в купе у Рубина.

Сержант, успевший надеть на Кваскова наручники, протягивает мне паспорт, бумажник, ключи. Пистолет лежит на откидном столике. Рядом — пустая обойма и четыре желтых тупорылых патрона. Сам Квасков сидит напротив, рассматривая свои порезанные стеклом руки. Его узкое лицо лоснится от пота, опухшие веки почти полностью закрывают глаза, оставив лишь узкие, как амбразуры, щели, — как видно, сержант немного перестарался.

Я разъясняю Кваскову его права и объявляю, в совершении какого преступления он подозревается. Он молчит, и говорить приходится мне:

— Вчера в двенадцать часов десять минут вы вместе со своим сообщником Виталием Рубиным сели в пятый вагон скорого пассажирского поезда. Рубин вез с собой деньги, которыми вы два дня тому назад завладели, совершив разбойное нападение на инкассаторскую машину…

Смотрю на реакцию Кваскова. Он все так же молчит.

— Я могу только предполагать, но, кажется, вы с Рубиным не поделили деньги, а может, он пытался скрыться с выручкой, чтобы присвоить себе вашу долю.

— Законную долю, — вставляет Квасков слегка охрипшим голосом.

— Весь день вы искали возможность поговорить с сообщником наедине, но он избегает встречаться с вами. Рубин специально затеял игру в своем купе, он делает все, чтобы окружить себя людьми. Конфликтует с Чаурия, ищет ссоры с Лисневским… Вы терпеливо ждете. Идете в ресторан. Туда же приходят Эрих с Жоховым, а потом и Чаурия. Около десяти вечера Эрих уходит. Следом за ним выходите и вы. Ведете Жохова в туалет, а сами, оставив его там, возвращаетесь в вагон. Заходите к Рубину. Он один. Происходит короткий разговор. Он грубо отказывает вам, не хочет делиться. Вы возмущены поведением сообщника и…

— Неправда, — снова прерывает Квасков, но по выражению его лица я вижу, что мой рассказ близок к истине. — Я не убивал его. Он вообще не хотел говорить со мной, ударил в лицо… Я удержался на ногах и тоже его толкнул. Он не ожидал толчка, потерял равновесие и ударился головой сначала об откинутую верхнюю полку, а падая, об острый угол стола. Когда я нагнулся над ним, все было кончено…

Я краем глаза наблюдаю, как сержант торопливо заполняет линованный лист бумаги.

— Продолжайте, продолжайте, Квасков.

— Нечего мне продолжать, — огрызается он.

— Вы забыли рассказать, как рылись в вещах убитого.

— А зачем мертвому деньги? — криво улыбается он.

— Вы не нашли их. Перебрали все вещи, но время шло, и вы испугались, что вас застанут. Вышли, вымыли руки и вернулись в вагон-ресторан. На все это ушло меньше десяти минут. Жохов был еще в туалете. Вы увели его за столик и просидели там до закрытия. А ночью решили продолжить поиски.

— Этой глупости никогда себе не прощу…

Сержант протягивает мне протокол, а я совсем некстати вспоминаю о булочках и куске сыра, которые он раздобыл у бригадира поезда. Не очень свежие, но есть можно…

Андрей Молчанов

КТО ОТВЕТИТ?

Эту могилу он уже видел. Стандартную, ничем не примечательную: черный мраморный обелиск с выпуклым овалом фотографии, не отмеченный ни христианским крестом, ни звездой; имя, даты рождения и смерти, вытесанные резцом; у подножия надгробия — фиолетово-блеклые, понурые анютины глазки и жирно окрашенная грубой кистью светло-зеленая решетка ограды.

Здесь он оказался случайно. Таксист, попутно решив заправить бак, свернул с магистрали к колонке; дорога шла как раз в объезд кладбища, и, глядя на рябившую в оконце дощатую ограду с выглядывающими из нее купами лип, прореженными холодными ножницами осени, он — мучительно для себя, на усилии воли — попросил остановить машину и вышел из нее. В конце концов, торопиться все равно было некуда. До отправления поезда еще оставался час, томиться в зале ожидания, в толкучке и суетном гомоне, среди таких же, спешащих отсюда прочь людей, не хотелось и провести это время, вероятно, следовало здесь, на кладбище, ибо единственное, что связывало его с городом, раскинувшимся вокруг, был именно этот черный стандартный обелиск…

Впервые он увидел его несколько лет назад, мельком бросив рассеянный взгляд, когда проходил мимо, но с тех пор стали видеться сны о нем — частые и всякий раз страшные. Порою он попросту боялся уснуть, удерживая себя на зыбкой, качающейся грани дремы, — только бы вовремя очнуться, не сорвавшись, словно со склона, туда, где будет прошлое, спрессованное в мраморную тяжесть могильного камня, наваливающегося, преследующего, доводящего до отупелого, тоскливого сумасшествия.